Два веса, две мерки [Due pesi due misure] - Лев Вершинин

Я считаю себя невольником и рабовладельцем в одно и то же время, ибо обречен, хотя и по собственному желанию, приглядываться ко всему происходящему вокруг меня. Я вынужден беззастенчиво использовать своих родственников, старых приятелей или даже мало знакомых мне людей, присваивая их смешные или грустные истории. Разумеется, я перемешиваю карты, меняю имена, названия мест, хронологию событий, но по окончании работы я всякий раз тщетно уповаю на то, что тираж газеты внезапно снизится или что она не попадет в руки заинтересованных лиц.

Как-то за обедом одна синьора с грустью рассказывала мне, что дочь ее исчезла на три дня и только сегодня утром объявилась, сообщив по телефону, что вернется домой лишь на определенных, весьма огорчительных для добрых родителей условиях.

— Не так уж плохо, — прервал я ее, просияв, — это первый случай самопохищения.

Я всегда говорю «не так уж плохо», когда мне что-нибудь рассказывают. Я сказал. «Не так уж плохо» даже домработнице, которая в сердцах мне пожаловалась на то, что, не упомянув в заявлении девичью фамилию, она лишилась права получения дешевой квартиры в «народном» доме.

Иногда мне становится жаль самого себя: например, когда приходится читать газеты, не выпуская ножниц из рук, чтобы сделать вырезки. Или в кино, когда от меня ускользает сюжет фильма — из-за того, что комментарии сидящих впереди зрителей кажутся мне показательными для определенного образа мышления, и я считаю своим долгом немедленно их записать в темноте. Когда другие смеются, мне кажется, что и я мог бы извлечь из этого что-нибудь смешное. Когда другие взволнованны, я думаю о том, как бы получше начать или по-эффектнее закончить очередную статью. У меня такое ощущение, что мне не дано жить естественной жизнью: настолько я одержим мыслью, как все уместить в двух или даже в одной колонке. «Переживать это я буду в процессе написания», — думаю я. Но садишься за стол — и возникают новые проблемы: то не хватает определения, то не подходит глагол, то не клеится вся фраза.

Единственное, что меня утешает, — это сочувствие близких иной раз кто-нибудь рассказывает интересную историю с таким видом, будто не понимает, какую блестящую идею он мне подает, иными словами, пытается мне помочь, но так, чтобы помощь выглядела бескорыстной. Люди, привязанные ко мне должно быть, считают меня клептоманом, то есть человеком, который не может удержаться и не присвоить чужую вещь. Чтобы не обидеть клептомана, надо делать вид, что ничего не замечаешь. А может, я для них лунатик, которого время от времени надо будить, но осторожно, чтобы он не упал и не расшибся.

Групповая фотография

Я отыскал старые школьные фотографии и сравнил их с теми, которые ежегодно приносит домой сын. Прежде всего я изучил их с обратной стороны и заметил, насколько изменилась манера расписываться. Каждая из подписей моих одноклассников занимала по крайней мере десять квадратных сантиметров. Имя и фамилия (верней, фамилия и имя) писались мелкими буквами, зато от последней гласной начинался росчерк, уходивший куда-то вниз, а затем прихотливо возвращавшийся к исходной точке, либо взвивавшийся вверх и заключавший целое в довольно изящную виньетку. Это был доведенный до высшего совершенства эстетизм. Некоторым даже нравилось менять давление на самописку и кокетливо утолщать вертикальные элементы гласных и, напротив, утончать их изгибы.

Теперь же мне вдруг стало не по себе: мы были не лицеисты, а, скорее, канцелярские крысы или писцы старинных приходских книг. Шариковые ручки, несомненно, лишили подписи их эпического характера, сделали более однообразными, от завитушек и росчерков не осталось и следа. Привычка мерить все наличием или отсутствием «кавасаки» сказалась и на почерке: даже рука отказывается двинуться на миллиметр дальше, чем нужно.

Перейдя от подписей к групповой фотографии, я утвердился еще в одном впечатлении: не только современная молодежь носит своеобразную униформу — майку с крокодилом или кожаную куртку, джинсы и сапожки. У нас тоже была своя форма: огромные сандалии с короткими чулками, брюки как у зуава и пиджак с выпущенным наружу воротником рубашки а-ля Робеспьер, значок в петлице (итальянской либеральной молодежи или «Католического действия»).[21] У некоторых значки справа — явный признак старого, не раз перелицованного, доставшегося от родителей пиджака: не окажись петлица на правом лацкане, никто об этом и не догадался бы. И вот ведь в чем парадокс: раньше к поношенной одежде относились как к прискорбному факту, теперь же, чем больше она выцвела и потерта, тем больше гордится ею обладатель.

Я обнаружил еще одно трогательное обстоятельство: на фотографиях моего класса вечно кто-нибудь умостится в ногах у стоящих в первом ряду. Это, конечно, коротышки. Для заполнения переднего плана использовали почти микроскопических одноклашек, в то время как дылды были второгодниками и стояли обычно на скамейках в заднем ряду. Нынешние ученики выглядят отрядами парашютистов, переодетых в гражданское платье: все одинаково высокие — и успевающие, и второгодники. Коротышек больше не существует, и поэтому никто не соглашается сесть у ног стоящих в первом ряду.

Одноклассники в мои времена были подвижнее и разношерстнее, чем нынешние. Прически, например, сильно отличались друг от друга: кто расчесывался щеткой, кто пользовался брильянтином, у одного пробор проходил посередине, у другого — справа, а на остальных трех четвертях черепа кудрявилась какая-то немыслимая растительность. Кое-кто в жизни никогда не причесывался. Головы современных учеников представляются мне сознательно патлатыми на один манер.

Но больше всего меня поражает перемена в лицах. Лица, которые смотрят на меня со старых школьных фотографий, говорят сами за себя: этот — зубрила, тот не прочь списать домашние задания, этот — наушник, тот — придурок, неизменно принимающий на себя все шишки, а вот этот сумеет постоять за себя и перед учителем. К тому же почти на всех старых снимках всегда обнаруживаю ученика, который еле удерживается от смеха, потому что сзади его кто-то щекочет.

На современных фотографиях царит атмосфера благополучия, к которому примешивается нотка протеста. У всех такое стандартное тоскливо-ироническое выражение лица, что начинаешь удивляться, как же эти ребята согласились участвовать в лицемерно-патетическом ритуале окончания учебного года.

Конечно, я нахожусь под влиянием сильных предубеждений, и через тридцать лет сын мой наверняка обнаружит в своих школьных фотографиях все то, что я обнаружил в своих. Какие бы революции ни происходили на свете, люди стареют и глупеют по-прежнему, это единственное, что никогда не меняется.

Самокрутка

До сих пор прически, косметика, длина юбок, туфли, чулки со швом позволяли одним только женщинам чувствовать себя дамами тридцатых или сороковых годов, а то и конца девятнадцатого века. Теперь и мужчины находят удовольствие в стиле ретро: я вижу лицеистов с накрахмаленными воротничками, волосы, намазанные брильянтином, как у Рабальяти, вижу твидовые пиджаки и жилетки в стиле Фитцджеральда.

Но из вещей прошлого, воскрешенных мужчинами, больше всего меня поразила машинка для самодельного изготовления сигарет, цены на эти реликвии сороковых годов, которыми завалены лавки старьевщиков, неуклонно растут. На моих глазах за одну такую заржавленную штуку с валиками для бумаги и шприцем для заполнения сигареты табаком заплатили пять тысяч лир.

У кого нет вкуса к старинным вещам и возможности платить за них, тот заходит в табачную лавку и покупает современную машинку и пачку папиросной бумаги, на которой, как и полвека назад, стоит клеймо в виде подковы и ненавязчивая надпись: «приносит удачу, ибо оберегает от неприятностей, связанных с применением менее чистой бумаги».

Но машинка — только первый шаг. Конечная цель — закручивать сигареты пальцами. Это большой плюс в утверждении мужского начала, говорят психологи, настоящие мужчины всегда делали самокрутки. Легендарный Бо Жест, сержант Иностранного легиона, свертывал сигарету одной рукой. Ковбои на всем скаку засовывали руку в карман и вынимали оттуда уже свернутую сигарету.

Я видел, как молодежь занимается трогательными упражнениями. Первые сигареты ни на что не похожи: вздуты посередине, крошатся на концах, иногда приходится законвертовывать их, как конфеты. Секрет, по-видимому, состоит в том, чтобы меньше класть табаку в середину.

Говорят, что у человека, хоть раз попробовавшего курить самокрутки, фабричные сигареты вызывают отвращение: и бумага-то у них слишком толстая, и на вкус они какие-то пресные. Но ясно, что больше всего привлекает в самокрутках ритуал их изготовления: извлечение кожаного футляра с папиросной бумагой, вытягивание зубами шнурка, чтобы открыть мешочек с табаком, совсем как на Дальнем Западе, и, наконец, сенсационный номер, проделываемый одной рукой, от которого вся компания может разинуть рот.